Эта лекция напомнила мне один случай из детства, пригодный для иллюстрации. Я дружила с соседским мальчиком, и однажды он подарил мне какую-то игрушку. Я очень обрадовалась, мне понравилось, что мне просто так что-то дарят, и стала и дальше просить, чтобы он что-то подарил. В итоге он мне подарил красивый оранжевый шарик и ещё что-то, но в один прекрасный день, когда я спросила, есть ли для меня какой подарочек, он ответил, что есть, снял штаны и оттуда выскочил(о) о̶з̶н̶а̶ч̶а̶ю̶щ̶е̶е̶ ̶с̶м̶ы̶с̶л̶ ̶о̶с̶т̶р̶о̶т̶ы̶ пенис. Вот.
и вообще чем мы занимаемся измеряем бутылку кляйна лентой мебиуса а саму ленту мебиуса линейкой а линейка горит в руках глядь а руки то не наши эхх ребята дайте что ль бухла из бутылки кляйна хлебануть в такую погоду под пагоду б мне отбыть время года в беременном сне беременном сном беременном сном
В духовных практиках это главная задача ВИДЕТЬ СВОЕГО ОЗНАЧАЮЩЕГО, уму или означающему или образу себя, нужна пища, в виде обьяснения мира ,прогноз, план, чтобы выжить. Но сразу скажу ,что то, чем мы воспринимаем ОЗНАЧАЮЩЕГО , описать никак невозможно, потому что он никак себя не называет, это (условно) присутсвие, регистратор, пустота.
Очень интересно послушать ответы на вопросы. Как смотреть на ту самую механическую собаку которую постоянно пинают чтобы она проявила себя. Жаль что это редко в курсе лекций.
хха на практике человеку сперва сносит голову и он падает в постель к палачу будучи уверен что к красавице а в качестве наказания поутру голову кривокосо пришивают в общем к казни будь готов собственно казнь и есть предмет влечения а красавица способ блиин до чего ж я остроумен не сносить мне головы красавицы ау
или же голове не сносить меня но что есть я без головы ну а ты красавица мой очаровательный ацефальный буцефал вынесешь ли нас двоих или сколько там нас и есть ли мы вообще
@@n-re-distribution , в данном случае, это реплики, которыми обменялись лектор и автор, по поводу философии которого рефлексирует докладчик 😄 1:15:29 1:16:31
На самом деле, требование, потребность - это не наше требование. Это требование самого означающего. Оно создано, чтобы подавать заявку. Когда ребенок говорит матери, - смотри, машинка поехала, - он что мать хочет как-то удивить? Ничего подобного. Он делает это по дороге домой из детского сада, потому что по дороге в детский сад мать сама ему это говорила: смотри, собачка побежала, би-би поехала. И ребенок проверяет, можно ли ему сказать такие вещи. То есть, если ему об этом говорят, это имеет какой-то важный смысл? Для ребенка это ни малейшего смысла не имеет. Ни собачка, ни машинка ему не интересны, пока на них не укажет ему указующий перст матери с ее указующим означающим высказыванием. Но, когда ребенок это слышит, он конечно же, начинает задумываться, а зачем такие вещи вообще нужны, зачем люди такое говорят? Наверное, это имеет какой-то смысл, коль они и вправду это говорят? Поэтому когда ребенок идет домой из детского сада и начинает с матерью толковать на разные светские темы, о собачке, о мальчике Мише, ребенок совершенно не желает ничего поведать, он просто проверяет, а вправду ли язык создан для того, чтобы толковать на разные темы. И когда мать по мере сил старается улыбаться, отвечать, она конечно же, по мере сил, это заблуждение в нем поддерживает. Вот так-то мы людьми и становимся. Только так мы в мир языка и приходим, мы являемся людьми потому, что вот так вот странно используем означающее. Зачем мы его используем? Ведь это пользы никакой не приносит. Совершенно неведомо. С каким бы требованием мы к большому другому не обращались, мы всегда уже в ошибке, потому что язык изначально выражает собой требование, даже когда ребёнок ничего у матери не просит, не говорит ей что он мокрый, или что он хочет есть, или что ему нужен вот тот сникерс, - даже когда он просто рассуждает с ней на светские темы, он уже что-то требует. Он проверяет: а вправду ли означающее способно уловить внимание Другого? И потому, что означающее, язык, представляет собой требование в чистом виде, ничего удивительного, что когда мы и вправду с помощью языка начинаем требовать - а другого способа-то у нас нет, язык начинает работать странным образом: если уж он до этого работал каким-то образом своеобычным и своеобразным, то ничего удивительного, что когда мы сами начинаем требовать, через него, ничего не получается: язык уже работает по-своему. Лакан тратит массу силу, чтобы показать нам вот это измерение фантазма, когда нам кажется, что другой должен нам доставить удовольствие, - а зачем мы к Другому обращаемся? - Потому что ждем от него удовлетворения потребности. Какой это потребности - мы сказать никогда не можем. И понятно почему: это же не наша потребность, это потребность языка, она заключена в основании означающего. Это означающее чего-то "требует" - Бог весть чего. И именно поэтому, показывает Лакан, мы должны поставить телегу позади лошади (а мы конечно же делаем не так), и показать, что не так дело обстоит, что у нас есть какая-то потребность, мы выражаем ее языком, ну и разумеется в итоге ничего хорошего не получается, но другого средства нет: все обстоит совершенно иначе. Это означающее, это язык выражает собой какое-то требование, требование, обращенное к другому, требование, чтобы он исполнил наше желание, требование Бог весть чего (потому что это же не наше желание). А мы, болтаясь на конце вот этого языка, чего-то в итоге получаем; и мы всегда получаем не то, чего хотели. Мы же не знаем, чего хотел тот самый язык, почему он так работает. Мы просто каким-то образом пытаемся им пользоваться, и конечно же, "пользоваться" им нельзя, и вот от этого все и получается. И Лакан показывает, что не в том дело, что мы от природы причастны какой-то полноте бытия, имеем массу потребностей, требований к другому, которого мыслим чуть ли не Богом (поэтому Лакан называет его Большим Другим), и потом когда к нему обращаемся, пытаемся часть хотя бы, своих гигантских потребностей, крошечку хотя бы удовлетворить. Все обстоит совершенно иначе. Сначала есть язык, есть означающее, которое приходя в наш мир, выражает собой огромное требование. И вот этого требования мы становимся заложниками и рабами. У нас нету никаких потребностей до языка, у нас нету никакого желания, вот это самое измерение, обращенное к Другому, когда мы думаем, что вот этот самый, он тот, кого я ждал / кого я ждала, вот ему-то я вверю и перепоручу самого себя, на него-то я возложу свои ожидания и надежды! (а это измерение и есть то, что мы называем любовью: полностью довериться другому, и именно поэтому, говорит Лакан, на другом конце любви, живет Большой Другой; потому что ясно, что кем же еще, кроме как большим, застилающим горизонт, ему только и быть? Как же может быть иначе?) Но нам нужно всегда не попадаться в ловушку. Ведь не в том дело, говорит Лакан, что этот другой нас полонит, обманет, манипулировать, издеваться над нами, в конце концов, убьет; все обстоит совершенно иначе. Другой не может удовлетворить нашу потребность не потому, что он питает какие-то свои иллюзии, или хочет реализовать через нас какие-то свои гадкие цели, не в этом же дело; просто другой, он такой же заложник языка, он ведь тоже не знает ничего о том, как работает язык, когда мы предъявляем требование; другому просто не представить, какие это огромные требования, он никогда этого не видит. И поэтому, когда мы с мольбой и надеждой смотрим на того, кого мы называем большим другим,- ведь не в том дело, что мы по отношению к нему являемся рабами, а он господином; глупость и в том, и в другом суждении
То есть, зачем нужен большой другой? От чего переходит наша цепочка от "малого а" к большому другому? А Лакан как известно называет свой семинар посвященный этому вопросу, "От большого другого к малому": если малое а есть мнимое удовлетворение влечения, малое а способно заставить нас поверить (мы помним, что малое а это означающее) что вот, удовлетворение близко, оно вот в этой дыре, еще чуть-чуть, одно усилие, и я получу то, чего я хотел, - вот если это малое а существует, то совершенно очевидно, что на уровне другого человека, оно функционирует как большой другой, как большое а, что Лакан так и означает, потому что это другой, это тот, кому я обращаюсь с потребностью: тот другой, кому я могу ввериться, тот который знает мои желания и нужды(я их сам не знаю, и он их сам не знает, и это даже к лучшему, что это так; если бы я их знал, были бы это желания). И Лакан пожтому показывает двусмысленность притчи о добром самаритянине: что такое эта притча, которая вся располагается в поле иллюзий о благотворительности? Добрый самаритянин дает плащ, дает хлеб, на Лакан, уже в другом, седьмом томе, "Этика самоанализа", спрашивает: а не в том ли соль истории, что в итоге, доброго самаритянина просили трахнуть этого самого, страждущего? Что сам страждущий попросил его тряхнуть. Ведь очевидно, что если тебя одели, накормили, тебя должны и полюбить? А зачем тогда иначе, это все нужно? Что ж это такая ха благотворительность, если тебе просто дали поесть? Уж будь добр, иди до конца - и не об этом ли, говорит Лакан, подразумевает все христианство, в том, что оно не может сказать напрямую, не в этом ли его "обсценный" низ? Конечно же, говорит Лакан, когда какая-то ваша потребность удовлетворена, не будет ли совершенно логичным, если вы возложите на другого все свои нужды? Здесь необходимо указать на глупость того, что можно назвать "этнографической историей": эта история заключается в том, что якобы когда были открыты первобытные племена, и когда об этом заговорили, возникла иллюзия, что они мыслят совершенно иначе, что они полностью другие, что они представляют собой по отношению к европейцу некоего особенного, и даже лучшего, другого, у которого можно найти некоторые ответы, и вот здесь и появляется представление, что измерение дикаря не содержит в себе того, что называется у нас "экономическим"; если вся европейская мысль основана на калькуляции, на обмене, на капитале, то вот этого самого у дикаря нет, и пожтому нам надо изучать, смотреть, и учиться. Чтобы это подтвердить, Леви-Брюль приводит такую историю: белый человек спасает дикаря из реки. Этот белый человек исследователь, и вот этот самый дикарь начинает буквально начинает ходить по пятам, но вовсе не затем, чтобы услужить, или сделать какое-то благо в ответ, как ждал тот самый миссионер; напротив, дикарь начинает у него требовать всего - водки, еды, продуктов, женщин, чтобы тот построил ему дом, чтобы тот развел ему в этом доме огонь, и еще бог знает чего. И когда возмущённый миссионер (а на самом деле, возмущенный миссионер, будь он немножко поумнее, он давно бы дал дикарю по рукам, будь он тем самым белым гегемоном), но вот, образованный интеллигентный человек, преподаватель университета, он очень долго не может отказать дикарю, он очень долго удовлетворяет его требования, пока наконец не делится этой ситуацией с коллегами и не спрашивает, что же ему в этом отношении предпринять. И вот этот самый белый человек выказывает своим коллегам возмущение и горькую обиду: насколько же больно ему, что этот самый дикарь, оправдвает самые неблагородные гегемонные мнения о нем. И тогда коллеги ему говорят: видишь ли, у этих дикарей есть такое поверье, если ты его однажды спас, ты становишься кем-то вроде его родителя, и ты обязан, поэтому, совершенно закономерно, удовлетворять все его нужды Леви-Брюль показывает эту историю в назидание всем своим белым читателям, чтобы те видели, насколько иначе устроено экономическое мышление дикаря по отношению к нашему, и вот здесь-то и появляется то, что Лакан называет глупостью, потому что совершенно очевидно, что и наше бессознательное устроено точно таким же образом: если другой однажды нас удовлетворил в какой-то ничтожной нужде, не будет ли совершенно естественно, если мы проявим неблагодарность в форме жесточайшей неблагодарности, и начнем постоянно просить у него удовлетворения, ведь он и станет для нас тем самым Большим Другим?
И надо сказать, что некоторые большие другие даже находят в этом некоторое удовольствие, что тоже нельзя сбрасывать со счетов. Но и надо увидеть, что вот в этом самом пресекании не-благодарности (а мы видим, что корень -благо- в ней также заложен, хотя и отрицательным образом), что в этом пресекании мы ведем себя, как кажется наиболее верно, ведь нужно же когда-нибудь положить этому конец, и когда другой слишком нарывается, скажем, нищий просит у нас, как в известном анекдоте, и поесть, и попить, и переночевать (а мы понимаем, что под переночевать у нас подразумевается, это не просто предоставить ему постель и уйти на кухню, тут нужно идти до конца; неважно, какого пола этот самый нищий), вот, и в этом самом смысле, оказывается, что "благо" здесь таково, что работает двусмысленно: то есть, если требование однажды себя предъявляет, то оно начинает говорить все больше и больше, все громче и громче. И вот здесь-то и появляется аналогия с тем, что Фрейд называет суперэго, или иначе говоря, совестью
Гхосподи, какая херня! Русскому человеку, привыкшему к глубочайшим онтологическим исканиям, французская философия 20-го века, а Лакан особенно, должна показаться шуткой, розыгрышем. Ну правда, разве об этой очевидной ерунде нужно так долго рассказывать с самым серьезным видом? Как бы о философии? Если бы не наше обыденное лицемерие, желание казаться умным - ооо, я знаю о Лакане! - то правильнее было бы пройти мимо не оглядываясь.
Эта лекция напомнила мне один случай из детства, пригодный для иллюстрации. Я дружила с соседским мальчиком, и однажды он подарил мне какую-то игрушку. Я очень обрадовалась, мне понравилось, что мне просто так что-то дарят, и стала и дальше просить, чтобы он что-то подарил. В итоге он мне подарил красивый оранжевый шарик и ещё что-то, но в один прекрасный день, когда я спросила, есть ли для меня какой подарочек, он ответил, что есть, снял штаны и оттуда выскочил(о) о̶з̶н̶а̶ч̶а̶ю̶щ̶е̶е̶ ̶с̶м̶ы̶с̶л̶ ̶о̶с̶т̶р̶о̶т̶ы̶ пенис. Вот.
Великолепная лекция.
и вообще чем мы занимаемся измеряем бутылку кляйна лентой мебиуса а саму ленту мебиуса линейкой а линейка горит в руках глядь а руки то не наши эхх ребята дайте что ль бухла из бутылки кляйна хлебануть в такую погоду под пагоду б мне отбыть время года в беременном сне беременном сном беременном сном
Что бы кто не объяснял, все равно каждый поймет по своему :)
В духовных практиках это главная задача ВИДЕТЬ СВОЕГО ОЗНАЧАЮЩЕГО, уму или означающему или образу себя, нужна пища, в виде обьяснения мира ,прогноз, план, чтобы выжить. Но сразу скажу ,что то, чем мы воспринимаем ОЗНАЧАЮЩЕГО , описать никак невозможно, потому что он никак себя не называет, это (условно) присутсвие, регистратор, пустота.
Сука уснул.... заново слухаю
опять читаю твой коммент
51:45 принцип работы совести
8:15 - тайна "возвышенного"
1:13:00 метафора и метафизика
Очень интересно послушать ответы на вопросы. Как смотреть на ту самую механическую собаку которую постоянно пинают чтобы она проявила себя. Жаль что это редко в курсе лекций.
динозавры допрашивают Коперника
1:19:35 Эдмунт Бёрк
хха на практике человеку сперва сносит голову и он падает в постель к палачу будучи уверен что к красавице а в качестве наказания поутру голову кривокосо пришивают в общем к казни будь готов собственно казнь и есть предмет влечения а красавица способ блиин до чего ж я остроумен не сносить мне головы красавицы ау
или же голове не сносить меня но что есть я без головы ну а ты красавица мой очаровательный ацефальный буцефал вынесешь ли нас двоих или сколько там нас и есть ли мы вообще
где почитать его критику абсурдистов?
1:06:05 большой другой
44:04 большой другой
Credo quia absurdum «Верую, ибо абсурдно» А. Смулянский
Анализ - это правильно организованный бред Ж. Лакан
😄
Credo quia absurdum - латинское выражение, приписываемое Тертуллиану
@@n-re-distribution , в данном случае, это реплики, которыми обменялись лектор и автор, по поводу философии которого рефлексирует докладчик 😄
1:15:29
1:16:31
На самом деле, требование, потребность - это не наше требование. Это требование самого означающего. Оно создано, чтобы подавать заявку. Когда ребенок говорит матери, - смотри, машинка поехала, - он что мать хочет как-то удивить? Ничего подобного. Он делает это по дороге домой из детского сада, потому что по дороге в детский сад мать сама ему это говорила: смотри, собачка побежала, би-би поехала.
И ребенок проверяет, можно ли ему сказать такие вещи. То есть, если ему об этом говорят, это имеет какой-то важный смысл? Для ребенка это ни малейшего смысла не имеет. Ни собачка, ни машинка ему не интересны, пока на них не укажет ему указующий перст матери с ее указующим означающим высказыванием. Но, когда ребенок это слышит, он конечно же, начинает задумываться, а зачем такие вещи вообще нужны, зачем люди такое говорят? Наверное, это имеет какой-то смысл, коль они и вправду это говорят? Поэтому когда ребенок идет домой из детского сада и начинает с матерью толковать на разные светские темы, о собачке, о мальчике Мише, ребенок совершенно не желает ничего поведать, он просто проверяет, а вправду ли язык создан для того, чтобы толковать на разные темы. И когда мать по мере сил старается улыбаться, отвечать, она конечно же, по мере сил, это заблуждение в нем поддерживает. Вот так-то мы людьми и становимся. Только так мы в мир языка и приходим, мы являемся людьми потому, что вот так вот странно используем означающее. Зачем мы его используем? Ведь это пользы никакой не приносит. Совершенно неведомо.
С каким бы требованием мы к большому другому не обращались, мы всегда уже в ошибке, потому что язык изначально выражает собой требование, даже когда ребёнок ничего у матери не просит, не говорит ей что он мокрый, или что он хочет есть, или что ему нужен вот тот сникерс, - даже когда он просто рассуждает с ней на светские темы, он уже что-то требует. Он проверяет: а вправду ли означающее способно уловить внимание Другого? И потому, что означающее, язык, представляет собой требование в чистом виде, ничего удивительного, что когда мы и вправду с помощью языка начинаем требовать - а другого способа-то у нас нет, язык начинает работать странным образом: если уж он до этого работал каким-то образом своеобычным и своеобразным, то ничего удивительного, что когда мы сами начинаем требовать, через него, ничего не получается: язык уже работает по-своему.
Лакан тратит массу силу, чтобы показать нам вот это измерение фантазма, когда нам кажется, что другой должен нам доставить удовольствие, - а зачем мы к Другому обращаемся? - Потому что ждем от него удовлетворения потребности. Какой это потребности - мы сказать никогда не можем. И понятно почему: это же не наша потребность, это потребность языка, она заключена в основании означающего. Это означающее чего-то "требует" - Бог весть чего. И именно поэтому, показывает Лакан, мы должны поставить телегу позади лошади (а мы конечно же делаем не так), и показать, что не так дело обстоит, что у нас есть какая-то потребность, мы выражаем ее языком, ну и разумеется в итоге ничего хорошего не получается, но другого средства нет: все обстоит совершенно иначе. Это означающее, это язык выражает собой какое-то требование, требование, обращенное к другому, требование, чтобы он исполнил наше желание, требование Бог весть чего (потому что это же не наше желание). А мы, болтаясь на конце вот этого языка, чего-то в итоге получаем; и мы всегда получаем не то, чего хотели. Мы же не знаем, чего хотел тот самый язык, почему он так работает. Мы просто каким-то образом пытаемся им пользоваться, и конечно же, "пользоваться" им нельзя, и вот от этого все и получается. И Лакан показывает, что не в том дело, что мы от природы причастны какой-то полноте бытия, имеем массу потребностей, требований к другому, которого мыслим чуть ли не Богом (поэтому Лакан называет его Большим Другим), и потом когда к нему обращаемся, пытаемся часть хотя бы, своих гигантских потребностей, крошечку хотя бы удовлетворить.
Все обстоит совершенно иначе. Сначала есть язык, есть означающее, которое приходя в наш мир, выражает собой огромное требование. И вот этого требования мы становимся заложниками и рабами. У нас нету никаких потребностей до языка, у нас нету никакого желания, вот это самое измерение, обращенное к Другому, когда мы думаем, что вот этот самый, он тот, кого я ждал / кого я ждала, вот ему-то я вверю и перепоручу самого себя, на него-то я возложу свои ожидания и надежды! (а это измерение и есть то, что мы называем любовью: полностью довериться другому, и именно поэтому, говорит Лакан, на другом конце любви, живет Большой Другой; потому что ясно, что кем же еще, кроме как большим, застилающим горизонт, ему только и быть? Как же может быть иначе?)
Но нам нужно всегда не попадаться в ловушку. Ведь не в том дело, говорит Лакан, что этот другой нас полонит, обманет, манипулировать, издеваться над нами, в конце концов, убьет; все обстоит совершенно иначе. Другой не может удовлетворить нашу потребность не потому, что он питает какие-то свои иллюзии, или хочет реализовать через нас какие-то свои гадкие цели, не в этом же дело; просто другой, он такой же заложник языка, он ведь тоже не знает ничего о том, как работает язык, когда мы предъявляем требование; другому просто не представить, какие это огромные требования, он никогда этого не видит. И поэтому, когда мы с мольбой и надеждой смотрим на того, кого мы называем большим другим,- ведь не в том дело, что мы по отношению к нему являемся рабами, а он господином; глупость и в том, и в другом суждении
То есть, зачем нужен большой другой? От чего переходит наша цепочка от "малого а" к большому другому? А Лакан как известно называет свой семинар посвященный этому вопросу, "От большого другого к малому": если малое а есть мнимое удовлетворение влечения, малое а способно заставить нас поверить (мы помним, что малое а это означающее) что вот, удовлетворение близко, оно вот в этой дыре, еще чуть-чуть, одно усилие, и я получу то, чего я хотел, - вот если это малое а существует, то совершенно очевидно, что на уровне другого человека, оно функционирует как большой другой, как большое а, что Лакан так и означает, потому что это другой, это тот, кому я обращаюсь с потребностью: тот другой, кому я могу ввериться, тот который знает мои желания и нужды(я их сам не знаю, и он их сам не знает, и это даже к лучшему, что это так; если бы я их знал, были бы это желания). И Лакан пожтому показывает двусмысленность притчи о добром самаритянине: что такое эта притча, которая вся располагается в поле иллюзий о благотворительности? Добрый самаритянин дает плащ, дает хлеб, на Лакан, уже в другом, седьмом томе, "Этика самоанализа", спрашивает: а не в том ли соль истории, что в итоге, доброго самаритянина просили трахнуть этого самого, страждущего? Что сам страждущий попросил его тряхнуть. Ведь очевидно, что если тебя одели, накормили, тебя должны и полюбить? А зачем тогда иначе, это все нужно? Что ж это такая ха благотворительность, если тебе просто дали поесть? Уж будь добр, иди до конца - и не об этом ли, говорит Лакан, подразумевает все христианство, в том, что оно не может сказать напрямую, не в этом ли его "обсценный" низ? Конечно же, говорит Лакан, когда какая-то ваша потребность удовлетворена, не будет ли совершенно логичным, если вы возложите на другого все свои нужды?
Здесь необходимо указать на глупость того, что можно назвать "этнографической историей": эта история заключается в том, что якобы когда были открыты первобытные племена, и когда об этом заговорили, возникла иллюзия, что они мыслят совершенно иначе, что они полностью другие, что они представляют собой по отношению к европейцу некоего особенного, и даже лучшего, другого, у которого можно найти некоторые ответы, и вот здесь и появляется представление, что измерение дикаря не содержит в себе того, что называется у нас "экономическим"; если вся европейская мысль основана на калькуляции, на обмене, на капитале, то вот этого самого у дикаря нет, и пожтому нам надо изучать, смотреть, и учиться. Чтобы это подтвердить, Леви-Брюль приводит такую историю: белый человек спасает дикаря из реки. Этот белый человек исследователь, и вот этот самый дикарь начинает буквально начинает ходить по пятам, но вовсе не затем, чтобы услужить, или сделать какое-то благо в ответ, как ждал тот самый миссионер; напротив, дикарь начинает у него требовать всего - водки, еды, продуктов, женщин, чтобы тот построил ему дом, чтобы тот развел ему в этом доме огонь, и еще бог знает чего. И когда возмущённый миссионер (а на самом деле, возмущенный миссионер, будь он немножко поумнее, он давно бы дал дикарю по рукам, будь он тем самым белым гегемоном), но вот, образованный интеллигентный человек, преподаватель университета, он очень долго не может отказать дикарю, он очень долго удовлетворяет его требования, пока наконец не делится этой ситуацией с коллегами и не спрашивает, что же ему в этом отношении предпринять. И вот этот самый белый человек выказывает своим коллегам возмущение и горькую обиду: насколько же больно ему, что этот самый дикарь, оправдвает самые неблагородные гегемонные мнения о нем. И тогда коллеги ему говорят: видишь ли, у этих дикарей есть такое поверье, если ты его однажды спас, ты становишься кем-то вроде его родителя, и ты обязан, поэтому, совершенно закономерно, удовлетворять все его нужды
Леви-Брюль показывает эту историю в назидание всем своим белым читателям, чтобы те видели, насколько иначе устроено экономическое мышление дикаря по отношению к нашему, и вот здесь-то и появляется то, что Лакан называет глупостью, потому что совершенно очевидно, что и наше бессознательное устроено точно таким же образом: если другой однажды нас удовлетворил в какой-то ничтожной нужде, не будет ли совершенно естественно, если мы проявим неблагодарность в форме жесточайшей неблагодарности, и начнем постоянно просить у него удовлетворения, ведь он и станет для нас тем самым Большим Другим?
И надо сказать, что некоторые большие другие даже находят в этом некоторое удовольствие, что тоже нельзя сбрасывать со счетов. Но и надо увидеть, что вот в этом самом пресекании не-благодарности (а мы видим, что корень -благо- в ней также заложен, хотя и отрицательным образом), что в этом пресекании мы ведем себя, как кажется наиболее верно, ведь нужно же когда-нибудь положить этому конец, и когда другой слишком нарывается, скажем, нищий просит у нас, как в известном анекдоте, и поесть, и попить, и переночевать (а мы понимаем, что под переночевать у нас подразумевается, это не просто предоставить ему постель и уйти на кухню, тут нужно идти до конца; неважно, какого пола этот самый нищий), вот, и в этом самом смысле, оказывается, что "благо" здесь таково, что работает двусмысленно: то есть, если требование однажды себя предъявляет, то оно начинает говорить все больше и больше, все громче и громче. И вот здесь-то и появляется аналогия с тем, что Фрейд называет суперэго, или иначе говоря, совестью
@@Аполлоний требование большому другому? Откуда вы это взяли?
Отношения маленького (а) и Большого Другого напоминает игру мужчины и женщины
bs
как много в речи "совершенно очевидно"
Гхосподи, какая херня! Русскому человеку, привыкшему к глубочайшим онтологическим исканиям, французская философия 20-го века, а Лакан особенно, должна показаться шуткой, розыгрышем. Ну правда, разве об этой очевидной ерунде нужно так долго рассказывать с самым серьезным видом? Как бы о философии?
Если бы не наше обыденное лицемерие, желание казаться умным - ооо, я знаю о Лакане! - то правильнее было бы пройти мимо не оглядываясь.
Ну что, руzzкий человек, к чему-то пришли в своих глубочайших онтологических исканиях?
ооо, вы привыкли к глобочайшим онтологическим изысканиям?
@@МаксимБожук, а вы?
социализм это госкапитализм. -- сказал ЛЕНИН.